Состояния воды.
Я ехала в Питер, уже и не помню, которое это было из моих одиноких осенних путешествий. Всегда – ночь, всегда ноябрь, когда снег уже идёт, но ещё не устал и не ложится надолго. И вот мы трогаемся, в плацкарте не включают свет, заоконных фонарей пока достаточно, поезд в городской черте едет тихо-тихо. Все молчат – что тут скажешь, успели и ладно, пока не заберут билеты и не принесут бельё, шевелиться бессмысленно. И вот мы все молчим, кроме одной женщины в соседнем купе, которая не особенно громко, но и не сдерживаясь, плачет. Обстоятельно, бесстыдно, банально.
дальшеПотому что ничего другого не остаётся плывущим во чреве ночного кита, – когда за окном фонари и снег, а ты везёшь свою тоску в Питер, - но мы, люди со вкусом, не позволяем себе потакать очевидному. По той же причине, по которой не произносим первую шутку, пришедшую в голову – она слишком предсказуема. И поэтому первую предсказуемую реакцию мы тоже припрячем, а женщину накажем единственным способом, доступным людям со вкусом – не станем обращать внимания, вот и всё. Она, наверное, ждёт, что кто-то утешать полезет? Но это всё равно что засмеяться, когда стоящий впереди тебя в очереди плоско пошутит с продавцом.
Хотя, может быть, нас удерживала не гордыня, а смирение, потому что её рыдание, и темнота, и натопленный вагон превратили наш поезд в посткатастрофическую теплушку, а нас – в беженцев, у которых не осталось сил ни на свои, ни на чужие слёзы. Смотришь в одну точку, не развязывая платка, и думаешь только о том, сколько часов тепла и неподвижности у тебя есть, прежде чем придётся опять вставать и жить.
Она доплакала, включили свет, проверили билеты, и дальше была какая-то жизнь, о которой мало что помню.
А мой отложенный плач, который никуда не девается, я довезла до Финского залива и, глядя в море, выпустила из лёгких, - как выпускают из рук горячего толстого голубя, – не со слезами, а с тёплым дыханием, смешавшимся с сырым воздухом, с серой водяной взвесью, которую принято называть особой питерской атмосферой.
Передвижения по Питеру (кто пошлее, называет «бродить», а кто попроще - «гулять»), это всего лишь вытаптывание бездомности, из сердца в ноги. Бездомность собирается тяжестью в ступнях, беспокойной болью в икрах, потому что нет в этом городе места, где можно разуться, распариться, потом умастить ноги маслом, завернуть в махровое полотенце и положить на колени к сидящему рядом, подсунув спеленатый кокон под локоть, как нахальная кошка - свою круглую полосатую голову. И когда, наконец, приезжаешь к себе и проделываешь всё это, на некоторое время остаётся ощущение, что бездомность тебя покинула – вместе с усталостью, отёками, со стёртыми подушечками лап.
Еда в Питере, эта игра в безденежье, когда какого-то чёрта начинаешь заказывать селёдку под шубой в «Визави», пить безымянную водку из пластика и закусывать кремовыми трубочками в стояке при продуктовом магазине. Удивительное органичное хамство - или уверенное панибратство, кто как назовёт, - продавщиц сводит тебя по ступеням социальной лестницы во влажный подвал, под горячую трубу, к которой даже покрасневшие руки не приложишь, так жжёт. И ты смирно, как лошадь в стойле, ешь и пьёшь своё, не торопясь, но и без нужды не задерживаясь, а потом снова выходишь на ветер.
Поездка в Питер, это вываривание одиночества, как вываривают заспанную простынь в кипятке, так, что вся серость переходит в воду, а тебе остаётся белое полотно, которое поначалу кажется новее, беспамятнее, невинней, чем было раньше. Вода уйдёт в нечистую землю, а ты увезёшь своё отстиранное одиночество, высушенное на утреннем холоде, похрустывающее, ломкое, гордое. А дома уже утюгом с паром, и спрятать, чтобы потом расстелить перед следующей любовью, как в первый раз.
(с)Марта Кетро
Насколько мне известно, нужно пережить в Питере одну чужую смерть и одну свою любовь, чтобы перестать нуждаться в нём.